и так сойдёт). И вот теперь назойливые, лезущие не в свои дела и творящие бесчинства фокстерьеры (им бы у Пинчера поучиться, который занят всегда своими делами, если, конечно, его о другом не попросят) разгребли землю и обнажили красно-оранжевый кончик лисьего хвоста.

Оставаться здесь дольше теперь не имело смысла. Мы развернулись, чтобы уйти, но джентльмен в мгновение ока ухватил одной рукой ухо Ноэля, а другой – Дикки, поскольку эти двое оказались ближе всего к нему.

Г. О. спрятался в живой изгороди. Освальд, чьему благородному сердцу трусость неведома, о чём я рад сообщить, конечно, презрел бы саму мысль о бегстве. Однако с нами были девочки, и он скомандовал им непререкаемым тоном:

– Чешите домой, и быстро!

Ну, они и почесали. Джентльмен с седыми баками теперь уже не пытался приструнить своих фокстерьеров, а, наоборот, всеми силами их науськивал, побуждая продолжать гнусное кощунство. Уши Дикки и Ноэля по-прежнему были в его власти, но из уст пленников не вырвалось ни единой мольбы о пощаде, хотя Дикки побагровел, а Ноэль, напротив, побледнел.

И тут Освальд сказал:

– Не держите их, сэр. Мы не сбежим. Ручаюсь честью.

– «Честью»? – передразнил джентльмен столь издевательски, что в старые добрые времена это послужило бы поводом обнажить сияющий клинок.

Живи Освальд тогда, он наверняка примерно бы наказал оскорбителя, пролив драгоценную его сердцу кровь. Но Освальд, увы, родился в иную эпоху и потому, как всегда вежливо и спокойно, ответил:

– Да. Ручаюсь честью.

И джентльмен, выслушав этот ответ, произнесённый твёрдым, недрогнувшим голосом, отпустил оба уха, вернув свободу братьям Освальда.

Он отпустил их уши и вытащил тело лиса, а потом поднял его в воздух. Собаки запрыгали и залаяли.

– Ты вот, – сказал он, – очень громко клянёшься честью. А способен ли так же громко сознаться в содеянном?

– Если вы думаете, что это мы его застрелили, то ошибаетесь, – вмешался Дикки. – Нам прекрасно известно, что этого делать нельзя.

Мистер Седые Бакенбарды вдруг повернулся и вытащил из кустов Г. О.

– А это как понимать?! – спросил он, розовея от ярости до мочек своих огромных ушей и тыча пальцем в табличку с надписью: «Охотники на лис из Моут-хауса» на груди Г. О.

Освальд, не утратив достоинства, отвечал:

– Мы играли в охоту на лис, но не смогли выследить ни одного зверя, кроме кролика, который от нас тут же спрятался. И тогда мой брат стал изображать лису. А потом мы нашли застреленного лиса. Я не знаю, кто это сделал, но нам стало жалко беднягу, и мы его похоронили. Вот и всё.

– Не совсем, – произнёс джентльмен в бриджах и одарил нас улыбкой, которую, как мне кажется, называют недоброй. – Это моя земля, и я привлеку вас к ответственности за нарушение границ чужой собственности и причинение ущерба. Так что ступайте за мной. И без глупостей! Я здесь мировой судья и обер-егермейстер. К тому же это не лис, а лисица. Из какого оружия вы её пристрелили? Полагаю, вы слишком юны, чтобы иметь его. Украли, стало быть, револьвер у отца?

Припомнив, что молчание – золото, Освальд собрался было повести себя в согласии с поговоркой, но ничего из этого не вышло. Молчание не спасает, если вас заставляют вывернуть карманы, в которых спрятаны пистолет и патроны.

Обер-егермейстер разразился злорадным смехом, до отвращения довольный собственной проницательностью.

– Так-так, – проговорил он. – И где же ваша лицензия на право владения оружием? Следуйте за мной. Неделя, а то и две тюремного заключения вам обеспечены.

Теперь-то я знаю, ничего подобного сделать он с нами не мог, однако тогда мы считали, что может и сделает.

Г. О. заплакал, а Ноэль заговорил. Губы его дрожали, однако речь была полна мужества.

– Вы нас не знаете, – заявил он. – И не имеете права не верить нам, пока не выяснили, что мы лжём. А мы не лжём. Если хотите, спросите у дяди Альберта.

– Попридержи язык, – рявкнул мистер Седые Бакенбарды.

Однако Ноэль закусил удила:

– Если вы нас посадите в тюрьму, не убедившись в нашей вине, – продолжал он, всё сильнее трясясь, – то вы отвратительный тиран, как Калигула, Ирод, Нерон и испанские инквизиторы! И я в тюрьме напишу об этом поэму. И, прочтя её, люди вас навсегда проклянут!

– Ну ничего себе… – удивился мистер Седые Бакенбарды. – Ладно, там видно будет.

И он направился вверх по просёлку. С лисицей в одной руке и ухом Ноэля, которое вновь заграбастал, в другой.

Я опасался, что Ноэль заплачет или упадёт в обморок, но он держался со стойкостью раннехристианского мученика.

Мы тоже пошли. В пути меня сопровождала лопата, Дикки – вилы, Г. О. – злосчастная табличка на груди, а Ноэля – мировой судья.

В конце просёлка мы увидели Элис. Подчинившись приказу предусмотрительного брата, она побежала домой, но почти сразу же понеслась обратно, не желая отсиживаться в сторонке. Иной раз её отваге мальчикам впору поучиться.

– Куда вы его ведёте? – спросила Элис у обладателя седых бакенбард.

– В тюрьму, скверная ты девчонка, – ответил Его Величество Мировой Судья.

– Тогда Ноэль скоро упадёт в обморок, – предупредила она. – Это однажды уже случилось, когда кое-кто тоже пытался его отвести в тюрьму. Из-за собаки. Лучше пойдёмте, пожалуйста, к нам домой. Поговорите с нашим дядей. То есть он нам не совсем… Но почти что. Мы не убивали лисицу, и зря вы про нас так думаете. Ох, как бы мне хотелось, чтобы вы вспомнили о своих детях, если они у вас есть, или о том, как сами были мальчиком. Если бы вы это вспомнили, не были бы таким противным.

Не знаю, вспомнил ли обер-егермейстер о чём-то таком или вообще ни о чём не вспоминал, однако он произнёс:

– Что ж, веди! – и отпустил ухо Ноэля.

А верная Элис тут же прижалась к любимому брату и обняла его одной рукой.

И до чего это была перепуганная процессия, бледная от тревоги, если не считать мистера Седые Бакенбарды, который, наоборот, налился кровью. И она, эта процессия, втекла в нашу калитку, а затем – в холл, обставленный старой дубовой мебелью, с чёрно-белым мраморным полом и прочим в том же роде.

Дора и Дейзи встретили нас у двери. Испачканная кровью розовая нижняя юбка лежала на столе. Дора с первого взгляда на нас поняла, что дело плохо и, отодвинув от стола большой дубовый стул, очень по-доброму предложила мировому судье с длинными белыми бакенбардами:

– Не хотите ли присесть?

Он сердито крякнул, однако уселся и